Я не стану писать ничего о разговорах-письмах: я получил от него больше, чем мог рассчитывать (и доброжелательное внимание, и предложения помощи), но тут нет ничего, что заслуживало бы рассказа: он со всеми был таким. Я (впрочем, тоже - как и все) - былъ влюблен в него издали, как наполеоновский или суворовский солдат - в полководца.
На филфак я пришел потому, что случайно мне попалась в руки книжка неизвестного мне автора "Современный русский стих": дуб и черное солнце. Я не знал, кто такой этот Гаспаров, но закрыв книгу, уже твердо знал, что хочу заниматься вот этим.
Потом был "Очерк истории русского стиха": я взял его у приятеля и пытался конспектировать. Это было невозможно: приходилось переписывать подряд. Сжалившись, мой приятель взял у меня книжку, зачеркнул свое имя на форзаце, написал красивым почерком: "Ladislao dono dedi" - и вернул мне. Не знаю, дарил ли кто-нибудь мне более ценные подарки.
"Очерк европейского стиха" я слушал с голоса: по еще не вышедшей книге М.Л. читал спецкурс. "Как же он стихи читает, заика этот!" – услышал я восхищенную реплику, выходя после одной из лекций. И правда.
Ровное звучание и прозрачная ткань гаспаровской прозы были лучшим лекарством для русской речи. Со своим обычным спокойным вниманием он вслушивался в слова – и в них просыпался, казалось, давно стертый и забытый смысл. Скупая, даже суховатая фраза вдруг раскалялась изнутри. Кто забыл, как это бывает – перечтите, например, пересказ "Анабасиса" в "Занимательной Греции" или фрагмент о Соболевском в "Записях и выписках".
Есть редкое качество: когда перечислив, казалось бы, все, чем занимался человек – "великий ученый, замечательный переводчик, прекрасный писатель…" – ты понимаешь, что не сказал самого главного. Кроме того, что Гаспаров был ученым, переводчиком и писателем, он был – Гаспаровым. Это обычно и называют величием. Именно на таких людей достойно и праведно смотреть снизу вверх. Когда они уходят, мир становится плоским.
Кажется, я все-таки не удержался от неумелых красот, Михаил Леонович, простите.
Спасибо Вам.
